небо, держи меня.
читать дальше
Алеша Бельский -- 9 лет, Аня Богуш -- 10 лет, Наташа Дворецкая -- 16
лет, Лена Жудро -- 15 лет, Юра Жук -- 15 лет, Оля Звонак -- 10 лет, Снежана
Зиневич -- 16 лет, Ира Кудрячева -- 14 лет, Юля Каско -- 11 лет, Ваня
Коваров -- 12 лет, Вадим Красносолнышко -- 9 лет, Вася Микулич -- 15 лет,
Антон Нашиванкин -- 14 лет, Марат Татарцев -- 16 лет, Юля Тараскина -- 15
лет, Катя Шевчук -- 14 лет, Борис Шкирманков -- 16 лет.
"Я лежала в больнице...
Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть.
Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень...
Лужи стали желтые... Зеленые... Как будто в них налили краски...
Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели
на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и
молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это -- конец света. Наказание божье за
наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои
грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что
зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время
кого-то хоронят... Плачут. Услышу музыку -- бегу домой и молюсь, читаю "Отче
наш".
Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война...
У солдат на плечах висели настоящие автоматы. Они говорили непонятные
слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв!
А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе
просыпался, вскакивал... Раздвигал шторы... Смотрел в окно: нет ли в небе
этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как
автомат: щелк, щелк. За ней -- мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик
ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая,
удирай! Удирай, миленькая!"
А солдат -- с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему
еды оставили.
А уехали насовсем"...
"Я впервые ехала в поезде...
Поезд был набит детьми. Маленькие ревут, выпачкались. Одна
воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу
домой!" Мне -- десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать
маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли
домашнее печенье, молоко, теплую картошку...
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к
станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на
каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из
вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: "Тут
чернобыльские дети едят мороженое". Буфетчица кому-то по телефону говорила:
"Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы". Мы слышали...
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках...
Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в
целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались... Долго потом ждали, как начнем умирать..."
"Мама с папой поцеловались, и я родилась.
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик
лежал вместе со мной в больнице... Вадик Коринков... Птичек мне рисовал.
Домики. Он умер. Умирать не страшно.. Будешь долго-долго спать, никогда не
проснешься. Вадик мне говорил, что когда он умрет, будет долго жить в другом
месте. Ему об этом сказал кто-то из старших мальчиков. Он не боялся.
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И
проснулась..."
"Мы уезжали...
Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила
отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: "Божьим
птичкам". Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: "Нашему коту и собаке".
Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы,
огурцов, лука-чернушки... Разных цветов... Рассыпала по огороду: "Пускай в
земле живут". А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и
поклонилась каждой яблоньке...
А дедушка, когда мы уходили, снял шапку..."
"Я был маленький...
Шесть, нет, восемь лет, кажется. Точно, восемь. Посчитал сейчас. Помню
много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру.
Купаться, нырять -- всего боялся. В лесу рвать орехи. Взять в руки жука...
Он же по земле ползает, а она зараженная. Муравьи, бабочки, шмели -- все
зараженные. Мама вспоминает. Что в аптеке ей посоветовали давать мне йод по
чайной ложке! Три раза в день. Но она испугалась...
Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас
говорили, что мир поменяется... По радио и по телевизору... Ромашка
превратится... Во что она превратится? Во что-то другое... А у лисы вырастет
второй... хвост, ежики родятся без иголок, розы без лепестков. Появятся
люди, похожие на гуманоидов, они будут желтые. Без волос, без ресниц. Одни
глаза. А закаты станут не красные, а зеленые.
Я был маленький... Восемь лет...
Весна... Весной из почек, как всегда, раскрутились листья. Зеленые.
Зацвели яблони. Белые. Запахла черемуха. Раскрылись ромашки. Они были такие
же. Тогда мы побежали на речку к рыбакам: у плоток по-прежнему голова и
хвост? И у щуки? Проверяли скворечни: прилетели скворцы? А будут ли у них
дети?
У нас появилось много работы... Мы все проверяли..."
"Взрослые шептались... Я слышал...
С моего года рождения (с восемьдесят шестого) -- ни мальчиков, ни
девочек в нашей деревне нет. Я -- один. Врачи не разрешали... . Пугали
маму... Что-то такое... А моя мама сбежала из больницы и спряталась у
бабушки. И тут я... Нашелся... Ну, родился, значит. Я все это подслушал...
Братика и сестрички у меня нет. А я очень хочу. А откуда дети берутся?
Я бы пошел и разыскал себе братика.
Бабушка мне по-разному отвечает:
- Бусел в клюве приносит. А то, бывает, на поле девочка вырастет.
Мальчиков в ягодах находят, если птица кинет.
Мама говорит иначе:
- Ты мне с неба упал.
- Как?
- Дождь пошел, и ты мне прямо на руки упал.
Тетя, ты писательница? Как это меня могло не быть? А где бы я был?
Где-то высоко, на небе? А может, на другой планете..."
"Раньше я любила ходить на выставки... Смотреть картины...
В наш город привезли выставку о Чернобыле... Бежит по лесу жеребенок,
он из одних ног, их восемь-десять, теленок с тремя головами, сидят в клетке
лысые кролики, ну как пластмассовые... Люди гуляют по лугу в скафандрах...
Деревья выше церквей, а цветы, как деревья... Я до конца не досмотрела.
Наткнулась на картину: мальчик тянет руки, может, к одуванчику, может, к
солнцу, а у этого мальчика вместо носа... хобот. Захотелось плакать,
кричать: "Не надо нам таких выставок! Не возите! И так вокруг все говорят о
смерти. О мутантах. Не хочу!!" Первый день на выставке были люди, пришли, а
потом ни одного человека. В Москве, Петербурге, писали в газетах, на нее
ходили толпами. А у нас -- пустой зал.
Я ездила в Австрию на лечение, там есть люди, которые могут повесить
такую фотографию у себя дома. Мальчика с хоботом... Или вместо рук у него
ласты... И каждый день на нее смотреть, чтобы не забывать о тех, кому плохо.
Но когда живешь тут... То это не фантастика и не искусство, а жизнь. Моя
жизнь... Если мне выбирать, то лучше повешу в своей комнате красивый пейзаж,
чтобы все там было нормальное: и деревья, и птицы. Обыкновенное.
Радостное...
Хочу думать о красивом..."
"В первый год после аварии...
У нас в поселке исчезли воробьи... Они валялись всюду: в садах, на
асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья
не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили.
Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: "Я
вчера видел воробья... Они вернулись..."
Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся
через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Даже я их не увижу... А
мне девять лет...
А как моя бабушка? Она же старенькая..."
"Первое сентября... Школьная линейка...
И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед
началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а
солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с
прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя... Ее всегда
звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. "Молния
не ударила... Сушь не напала... Море не залило... Лежат как черные гробы...
-- Она плакала над деревьями, как над людьми. -- А, мой ты дубок... Моя ты
яблонька..."
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа -- шофер,
он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму... На пять
метров... Подъезжают пожарники... Из брандспойтов моют дом с конька до
фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог % все
моют. А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму... Валяются куклы,
книжки, банки... Экскаватор подгребает... Все засыпают песком, глиной,
утрамбовывают. Вместо деревни -- ровное поле. Там лежит наш дом. И школа, и
сельсовет... Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать.
Был у меня велосипед... Его только мне купили..."
"Мне -- двенадцать лет...
Я все время дома, я -- инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию
мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись
со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки... На свой портфель и
тетрадки... Ничего не поменялось. Почему меня боятся?
Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я
после этого родилась.
А я люблю папу..."
"Я никогда не видела столько солдат...
Солдаты мыли деревья, дома, крыши... Мыли колхозных коров... Я думала:
"Бедные звери в лесу!" Их никто не моет. Они все умрут. И лес никто не моет.
Он тоже умрет".
Учительница сказала: "Нарисуйте радиацию". Я нарисовал, как идет желтый
дождь... И течет красная река..."
"С детства любил технику... Я мечтал... Вырасту - буду технарь, как
папа, он технику обожал. Мы вместе с ним все время что-то конструировали.
Строили.
Папа уехал... Я не слышал, как он собирался. Я спал. Утром увидел
заплаканную маму: "Наш папа -- в Чернобыле".
Ждали папу, как с войны...
Он вернулся и снова стал ходить на завод. Ничего не рассказывал. А в
школе я всем хвастался, что мой папа приехал из Чернобыля, он -- ликвидатор,
а ликвидаторы -- это те, кто помогал ликвидировать аварию. Герои! Мальчишки
мне завидовали.
Через год папа заболел...
Мы ходили по больничному скверу... Это было после второй операции... И
он первый раз заговорил со мной о Чернобыле...
Работали они недалеко от реактора. Тихо-мирно, вспоминал, красиво. А в
это время что-то происходит. Сады цветут. А для кого? Люди из деревень ушли.
Ехали через город Припять: на балконе висит белье, горшки с цветами. Стоит
под кустом велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитый газетами и
письмами. И на ней птичье гнездо. Как в кино, я видел...
Они "чистили" то, что надо было бросить. Снимали грунт, загрязненный
цезием и стронцием. Назавтра -- все снова "щелкало."
"На прощание нам пожали руки и вручили справки с благодарностью за
самоотверженность"... Отец вспоминал и вспоминал. В последний раз вернулся
из больницы и сказал нам: "Если останусь жив, никакой химии, никакой физики.
Уйду с завода... Только в пастухи..."
Мы с мамой остались вдвоем. Я не пойду в технический институт, как
мечтает моя мама. В тот, где папа учился..."
"У меня есть маленький брат...
Он любит играть в "Чернобыль". Строит бомбоубежище, засыпает песком
реактор... Или нарядится пугалом, бегает за всеми и пугает: "О-о-о! Я %
радиация! О-о... Я % радиация!"
Его еще не было, когда это случилось".
"По ночам я летаю...
Летаю среди яркого света... Это не реальность, и не потустороннее. Это
и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира,
побыть в нем... Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное,
но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной когда-то
уже случалось. Но % когда? Я не помню... Меня распирает желание слиться, но
я никого не вижу... Только свет... Ощущение такое, что я могу его
потрогать... Какой я -- огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно.
Один. В самом раннем детстве я видел некоторые цветные изображения так, как
вижу сейчас. В этом сне... Наступает момент, когда я ни о чем другом уже не
могу думать. Только... Вдруг откроется окно... Неожиданный порыв ветра. Что
это? Откуда? Между мной и кем-то устанавливается связь... Общение... Но как
мне мешают эти серые, больничные стены. Как я слаб еще... Свет я закрываю
головой, потому что он мешает видеть... Я тянулся, тянулся... ... Стал
смотреть выше...
И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в
углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсестры.
Думают, что я не подозреваю... Не знаю, что скоро умру... А я по ночам учусь
летать...
Кто сказал, что летать легко?
Когда-то я писал стихи... Я влюбился в девочку, в пятом классе... В
седьмом открыл что, есть смерть... Мой любимый поэт Гарсия Лорка. Вычитал у
него: "темный корень крика". Ночью стихи звучат иначе. По-другому... Я начал
учиться летать... Мне не нравится эта игра, но что делать?
Моего лучшего друга звали Андрей... Ему сделали две операции и
отправили домой. Через полгода ждала третья операция... Он повесился на
своем ремешке... В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры.
Врачи запретили ему бегать, прыгать, он считался лучшим футболистом в школе.
До... До операции...
У меня здесь было много друзей... Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег...
Теперь -- Андрей... "Мы умрем, и станем наукой", -- говорил Андрей. "Мы
умрем, и нас забудут", -- так думала Катя. "Когда я умру, не хороните меня
на кладбище, я боюсь кладбища, там только мертвые и вороны. А похороните в
поле..." -- просила Оксана. "Мы умрем..." -- плакала Юля.
Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю... Они там..."
Алеша Бельский -- 9 лет, Аня Богуш -- 10 лет, Наташа Дворецкая -- 16
лет, Лена Жудро -- 15 лет, Юра Жук -- 15 лет, Оля Звонак -- 10 лет, Снежана
Зиневич -- 16 лет, Ира Кудрячева -- 14 лет, Юля Каско -- 11 лет, Ваня
Коваров -- 12 лет, Вадим Красносолнышко -- 9 лет, Вася Микулич -- 15 лет,
Антон Нашиванкин -- 14 лет, Марат Татарцев -- 16 лет, Юля Тараскина -- 15
лет, Катя Шевчук -- 14 лет, Борис Шкирманков -- 16 лет.
"Я лежала в больнице...
Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть.
Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень...
Лужи стали желтые... Зеленые... Как будто в них налили краски...
Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели
на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и
молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это -- конец света. Наказание божье за
наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои
грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что
зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время
кого-то хоронят... Плачут. Услышу музыку -- бегу домой и молюсь, читаю "Отче
наш".
Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война...
У солдат на плечах висели настоящие автоматы. Они говорили непонятные
слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв!
А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе
просыпался, вскакивал... Раздвигал шторы... Смотрел в окно: нет ли в небе
этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как
автомат: щелк, щелк. За ней -- мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик
ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая,
удирай! Удирай, миленькая!"
А солдат -- с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему
еды оставили.
А уехали насовсем"...
"Я впервые ехала в поезде...
Поезд был набит детьми. Маленькие ревут, выпачкались. Одна
воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу
домой!" Мне -- десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать
маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли
домашнее печенье, молоко, теплую картошку...
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к
станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на
каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из
вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: "Тут
чернобыльские дети едят мороженое". Буфетчица кому-то по телефону говорила:
"Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы". Мы слышали...
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках...
Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в
целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались... Долго потом ждали, как начнем умирать..."
"Мама с папой поцеловались, и я родилась.
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик
лежал вместе со мной в больнице... Вадик Коринков... Птичек мне рисовал.
Домики. Он умер. Умирать не страшно.. Будешь долго-долго спать, никогда не
проснешься. Вадик мне говорил, что когда он умрет, будет долго жить в другом
месте. Ему об этом сказал кто-то из старших мальчиков. Он не боялся.
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И
проснулась..."
"Мы уезжали...
Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила
отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: "Божьим
птичкам". Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: "Нашему коту и собаке".
Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы,
огурцов, лука-чернушки... Разных цветов... Рассыпала по огороду: "Пускай в
земле живут". А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и
поклонилась каждой яблоньке...
А дедушка, когда мы уходили, снял шапку..."
"Я был маленький...
Шесть, нет, восемь лет, кажется. Точно, восемь. Посчитал сейчас. Помню
много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру.
Купаться, нырять -- всего боялся. В лесу рвать орехи. Взять в руки жука...
Он же по земле ползает, а она зараженная. Муравьи, бабочки, шмели -- все
зараженные. Мама вспоминает. Что в аптеке ей посоветовали давать мне йод по
чайной ложке! Три раза в день. Но она испугалась...
Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас
говорили, что мир поменяется... По радио и по телевизору... Ромашка
превратится... Во что она превратится? Во что-то другое... А у лисы вырастет
второй... хвост, ежики родятся без иголок, розы без лепестков. Появятся
люди, похожие на гуманоидов, они будут желтые. Без волос, без ресниц. Одни
глаза. А закаты станут не красные, а зеленые.
Я был маленький... Восемь лет...
Весна... Весной из почек, как всегда, раскрутились листья. Зеленые.
Зацвели яблони. Белые. Запахла черемуха. Раскрылись ромашки. Они были такие
же. Тогда мы побежали на речку к рыбакам: у плоток по-прежнему голова и
хвост? И у щуки? Проверяли скворечни: прилетели скворцы? А будут ли у них
дети?
У нас появилось много работы... Мы все проверяли..."
"Взрослые шептались... Я слышал...
С моего года рождения (с восемьдесят шестого) -- ни мальчиков, ни
девочек в нашей деревне нет. Я -- один. Врачи не разрешали... . Пугали
маму... Что-то такое... А моя мама сбежала из больницы и спряталась у
бабушки. И тут я... Нашелся... Ну, родился, значит. Я все это подслушал...
Братика и сестрички у меня нет. А я очень хочу. А откуда дети берутся?
Я бы пошел и разыскал себе братика.
Бабушка мне по-разному отвечает:
- Бусел в клюве приносит. А то, бывает, на поле девочка вырастет.
Мальчиков в ягодах находят, если птица кинет.
Мама говорит иначе:
- Ты мне с неба упал.
- Как?
- Дождь пошел, и ты мне прямо на руки упал.
Тетя, ты писательница? Как это меня могло не быть? А где бы я был?
Где-то высоко, на небе? А может, на другой планете..."
"Раньше я любила ходить на выставки... Смотреть картины...
В наш город привезли выставку о Чернобыле... Бежит по лесу жеребенок,
он из одних ног, их восемь-десять, теленок с тремя головами, сидят в клетке
лысые кролики, ну как пластмассовые... Люди гуляют по лугу в скафандрах...
Деревья выше церквей, а цветы, как деревья... Я до конца не досмотрела.
Наткнулась на картину: мальчик тянет руки, может, к одуванчику, может, к
солнцу, а у этого мальчика вместо носа... хобот. Захотелось плакать,
кричать: "Не надо нам таких выставок! Не возите! И так вокруг все говорят о
смерти. О мутантах. Не хочу!!" Первый день на выставке были люди, пришли, а
потом ни одного человека. В Москве, Петербурге, писали в газетах, на нее
ходили толпами. А у нас -- пустой зал.
Я ездила в Австрию на лечение, там есть люди, которые могут повесить
такую фотографию у себя дома. Мальчика с хоботом... Или вместо рук у него
ласты... И каждый день на нее смотреть, чтобы не забывать о тех, кому плохо.
Но когда живешь тут... То это не фантастика и не искусство, а жизнь. Моя
жизнь... Если мне выбирать, то лучше повешу в своей комнате красивый пейзаж,
чтобы все там было нормальное: и деревья, и птицы. Обыкновенное.
Радостное...
Хочу думать о красивом..."
"В первый год после аварии...
У нас в поселке исчезли воробьи... Они валялись всюду: в садах, на
асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья
не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили.
Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: "Я
вчера видел воробья... Они вернулись..."
Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся
через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Даже я их не увижу... А
мне девять лет...
А как моя бабушка? Она же старенькая..."
"Первое сентября... Школьная линейка...
И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед
началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а
солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с
прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя... Ее всегда
звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. "Молния
не ударила... Сушь не напала... Море не залило... Лежат как черные гробы...
-- Она плакала над деревьями, как над людьми. -- А, мой ты дубок... Моя ты
яблонька..."
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа -- шофер,
он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму... На пять
метров... Подъезжают пожарники... Из брандспойтов моют дом с конька до
фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог % все
моют. А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму... Валяются куклы,
книжки, банки... Экскаватор подгребает... Все засыпают песком, глиной,
утрамбовывают. Вместо деревни -- ровное поле. Там лежит наш дом. И школа, и
сельсовет... Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать.
Был у меня велосипед... Его только мне купили..."
"Мне -- двенадцать лет...
Я все время дома, я -- инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию
мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись
со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки... На свой портфель и
тетрадки... Ничего не поменялось. Почему меня боятся?
Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я
после этого родилась.
А я люблю папу..."
"Я никогда не видела столько солдат...
Солдаты мыли деревья, дома, крыши... Мыли колхозных коров... Я думала:
"Бедные звери в лесу!" Их никто не моет. Они все умрут. И лес никто не моет.
Он тоже умрет".
Учительница сказала: "Нарисуйте радиацию". Я нарисовал, как идет желтый
дождь... И течет красная река..."
"С детства любил технику... Я мечтал... Вырасту - буду технарь, как
папа, он технику обожал. Мы вместе с ним все время что-то конструировали.
Строили.
Папа уехал... Я не слышал, как он собирался. Я спал. Утром увидел
заплаканную маму: "Наш папа -- в Чернобыле".
Ждали папу, как с войны...
Он вернулся и снова стал ходить на завод. Ничего не рассказывал. А в
школе я всем хвастался, что мой папа приехал из Чернобыля, он -- ликвидатор,
а ликвидаторы -- это те, кто помогал ликвидировать аварию. Герои! Мальчишки
мне завидовали.
Через год папа заболел...
Мы ходили по больничному скверу... Это было после второй операции... И
он первый раз заговорил со мной о Чернобыле...
Работали они недалеко от реактора. Тихо-мирно, вспоминал, красиво. А в
это время что-то происходит. Сады цветут. А для кого? Люди из деревень ушли.
Ехали через город Припять: на балконе висит белье, горшки с цветами. Стоит
под кустом велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитый газетами и
письмами. И на ней птичье гнездо. Как в кино, я видел...
Они "чистили" то, что надо было бросить. Снимали грунт, загрязненный
цезием и стронцием. Назавтра -- все снова "щелкало."
"На прощание нам пожали руки и вручили справки с благодарностью за
самоотверженность"... Отец вспоминал и вспоминал. В последний раз вернулся
из больницы и сказал нам: "Если останусь жив, никакой химии, никакой физики.
Уйду с завода... Только в пастухи..."
Мы с мамой остались вдвоем. Я не пойду в технический институт, как
мечтает моя мама. В тот, где папа учился..."
"У меня есть маленький брат...
Он любит играть в "Чернобыль". Строит бомбоубежище, засыпает песком
реактор... Или нарядится пугалом, бегает за всеми и пугает: "О-о-о! Я %
радиация! О-о... Я % радиация!"
Его еще не было, когда это случилось".
"По ночам я летаю...
Летаю среди яркого света... Это не реальность, и не потустороннее. Это
и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира,
побыть в нем... Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное,
но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной когда-то
уже случалось. Но % когда? Я не помню... Меня распирает желание слиться, но
я никого не вижу... Только свет... Ощущение такое, что я могу его
потрогать... Какой я -- огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно.
Один. В самом раннем детстве я видел некоторые цветные изображения так, как
вижу сейчас. В этом сне... Наступает момент, когда я ни о чем другом уже не
могу думать. Только... Вдруг откроется окно... Неожиданный порыв ветра. Что
это? Откуда? Между мной и кем-то устанавливается связь... Общение... Но как
мне мешают эти серые, больничные стены. Как я слаб еще... Свет я закрываю
головой, потому что он мешает видеть... Я тянулся, тянулся... ... Стал
смотреть выше...
И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в
углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсестры.
Думают, что я не подозреваю... Не знаю, что скоро умру... А я по ночам учусь
летать...
Кто сказал, что летать легко?
Когда-то я писал стихи... Я влюбился в девочку, в пятом классе... В
седьмом открыл что, есть смерть... Мой любимый поэт Гарсия Лорка. Вычитал у
него: "темный корень крика". Ночью стихи звучат иначе. По-другому... Я начал
учиться летать... Мне не нравится эта игра, но что делать?
Моего лучшего друга звали Андрей... Ему сделали две операции и
отправили домой. Через полгода ждала третья операция... Он повесился на
своем ремешке... В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры.
Врачи запретили ему бегать, прыгать, он считался лучшим футболистом в школе.
До... До операции...
У меня здесь было много друзей... Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег...
Теперь -- Андрей... "Мы умрем, и станем наукой", -- говорил Андрей. "Мы
умрем, и нас забудут", -- так думала Катя. "Когда я умру, не хороните меня
на кладбище, я боюсь кладбища, там только мертвые и вороны. А похороните в
поле..." -- просила Оксана. "Мы умрем..." -- плакала Юля.
Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю... Они там..."
@темы: цитаты
-
-
11.03.2011 в 21:43