небо, держи меня.
СОЛНЦЕ ДЕРЖИТ СОСТРАДАНЬЕ
и солнце держит состраданье
но как слишком высоко вскинутый факел
и диск его прочерчивают реактивные выхлопы
и ракеты прыгают словно жабы,
а парни достают карты
и втыкают булавку за булавкой в луну,
старый зеленый сыр,
там жизни нет, а на земле слишком много:
наши немытые индийские мальчики
сидят скрестив ноги, играют на дудках,
животы их ввалились от голода,
а змеи вьются в бесплодном воздухе
как прекрасные женщины;
ракеты прыгают,
ракеты прыгают словно зайцы,
обгоняя устаревшие пули,
собак и тяжелую поступь;
китайцы, как и прежде, вырезают
по яшме, тихо набивают рисом
свой голод, свой
тысячелетний голод,
сплавляют по мутным рекам огонь и
песни, баржи и джонки,
отталкиваясь шестами
истории без истерии;
в Турции на ковриках
лицом к востоку
молятся лиловому богу
который курит, смеется
и тычет им в глаза пальцами,
ослепляя, как то свойственно богам;
но ракеты готовы: мир почему-то
больше не бесценен;
сумасшествие кружит в нелепом дрейфе,
словно водяные лилии на пруду;
художники рисуют, обмакивая кисти
в красное, зеленое и желтое,
поэты складывают вирши о своем одиночестве,
музыканты как всегда голодают,
а писатели бьют мимо цели
в отличие от пеликанов и чаек;
пеликаны пикируют, ныряют
и взмывают ввысь, вытряхивая
из клювов оглушенную полумертвую
радиоактивную рыбу;
честное слово, набегающие волны
оставляют на скалах слизь; а Уолл-стрит
и рынок лихорадит, словно пьяницу,
который заблудился и не может найти ключа;
на этот раз, господь свидетель,
мало не покажется:
мы вернемся к змеям, иглокожим
или, если повезет, катализом к
саблезубым под крики летучих обезьян,
роющихся в яме среди осколков
шлемов, приборов и стекла;
молния с грохотом разрезает
квадрат окна, и в миллионе комнат
лежат пары, переплетенные, потерянные
и больные, как мир во всем мире;
для художников небо вспыхивает
красным и оранжевым — а для влюбленных
раскрываются цветы так же как и всегда
раскрывались но покрытые тонким слоем
ракетной и грибной пыли,
пыли ядовитых грибов; плохое время,
тошное время — занавес,
третий акт, билеты только входные,
снова полный АНШЛАГ, АНШЛАГ, АНШЛАГ,
ради бога, кого-то и чего-то,
ракет, генералов и
лидеров, поэтов, врачей, комедиантов,
производителей супа и
галет, янусоликих торгашей
собственной неуклюжестью;
теперь мне видны зараженные поля,
черные и блестящие, как антрацит,
одна-две улитки, желчь, обсидиан,
две-три рыбы на мелководье, злословье
нашего начала и нашего зрения...
случалось ли это прежде? может,
история — замкнутый круг,
сон, кошмар,
сон генерала, сон президента,
сон диктатора…
разве нельзя проснуться?
или силы жизни превосходят нас?
разве нельзя проснуться? неужели,
дорогие друзья, мы всегда
должны умирать во сне?
и солнце держит состраданье
но как слишком высоко вскинутый факел
и диск его прочерчивают реактивные выхлопы
и ракеты прыгают словно жабы,
а парни достают карты
и втыкают булавку за булавкой в луну,
старый зеленый сыр,
там жизни нет, а на земле слишком много:
наши немытые индийские мальчики
сидят скрестив ноги, играют на дудках,
животы их ввалились от голода,
а змеи вьются в бесплодном воздухе
как прекрасные женщины;
ракеты прыгают,
ракеты прыгают словно зайцы,
обгоняя устаревшие пули,
собак и тяжелую поступь;
китайцы, как и прежде, вырезают
по яшме, тихо набивают рисом
свой голод, свой
тысячелетний голод,
сплавляют по мутным рекам огонь и
песни, баржи и джонки,
отталкиваясь шестами
истории без истерии;
в Турции на ковриках
лицом к востоку
молятся лиловому богу
который курит, смеется
и тычет им в глаза пальцами,
ослепляя, как то свойственно богам;
но ракеты готовы: мир почему-то
больше не бесценен;
сумасшествие кружит в нелепом дрейфе,
словно водяные лилии на пруду;
художники рисуют, обмакивая кисти
в красное, зеленое и желтое,
поэты складывают вирши о своем одиночестве,
музыканты как всегда голодают,
а писатели бьют мимо цели
в отличие от пеликанов и чаек;
пеликаны пикируют, ныряют
и взмывают ввысь, вытряхивая
из клювов оглушенную полумертвую
радиоактивную рыбу;
честное слово, набегающие волны
оставляют на скалах слизь; а Уолл-стрит
и рынок лихорадит, словно пьяницу,
который заблудился и не может найти ключа;
на этот раз, господь свидетель,
мало не покажется:
мы вернемся к змеям, иглокожим
или, если повезет, катализом к
саблезубым под крики летучих обезьян,
роющихся в яме среди осколков
шлемов, приборов и стекла;
молния с грохотом разрезает
квадрат окна, и в миллионе комнат
лежат пары, переплетенные, потерянные
и больные, как мир во всем мире;
для художников небо вспыхивает
красным и оранжевым — а для влюбленных
раскрываются цветы так же как и всегда
раскрывались но покрытые тонким слоем
ракетной и грибной пыли,
пыли ядовитых грибов; плохое время,
тошное время — занавес,
третий акт, билеты только входные,
снова полный АНШЛАГ, АНШЛАГ, АНШЛАГ,
ради бога, кого-то и чего-то,
ракет, генералов и
лидеров, поэтов, врачей, комедиантов,
производителей супа и
галет, янусоликих торгашей
собственной неуклюжестью;
теперь мне видны зараженные поля,
черные и блестящие, как антрацит,
одна-две улитки, желчь, обсидиан,
две-три рыбы на мелководье, злословье
нашего начала и нашего зрения...
случалось ли это прежде? может,
история — замкнутый круг,
сон, кошмар,
сон генерала, сон президента,
сон диктатора…
разве нельзя проснуться?
или силы жизни превосходят нас?
разве нельзя проснуться? неужели,
дорогие друзья, мы всегда
должны умирать во сне?